Один ответ к “Запись лекции о романе Кафки “Процесс””
Комментарий Анатолия Ахутина:
Ego dubitans как субъект ego cogitans.
Итак, есть природная способность (ingenium), но ее надо исправить, дать правила,
указать путь и направление. Есть, стало быть, еще один ум, который эти правила
находит и диктует. Природную способность надо просветить светом естественного
(видимо, в каком-то другом смысле) разума.
Но Декарт начинает не с «ясной интуиции внимательного ума», он начинает с
сомнения, исполняемого как сосредоточение в отрешенности. Он начинает не с
метода, а с отрешенности, с чистого листа, где мысль, с первой интуиции
самодостоверности и на каждом последующем шагу сопровождает себя сомнением.
Говоря в отрешенном самосознании – «я есмь вешь мыслящая (еgo sum res
cogitans)» (2.29; МД, 176), – Декарт, разумеется, не имеет в виду некую «вещь»,
обладающую свойством мышления. Вся «вещественность» (субстанциальность,
бытие) этой «вещи» и заключена в мышлении. Более того, начало, источник,
собственная субъектность субъекта мыслящего (то есть утверждающего,
отрицающего, понимающего, знающего о своем незнании…) заключена в этом
средоточии отрешенного и отрешающего сомнения. Именно эта отрешенность, методическое отстранение ото всякой «телесности», в том числе и мысленной телесности res extensa – заключено в понятии «бестелесной субстанции», вся само-бытность которой в «бодрствовании сомнения».
Эпохе картезианского сомнения отстраняет не только обманчивые чувства,
сомнительные учения и недостоверные знания, не только мир ученых умозрений, но
сам мир в том виде, в каком он с самого детства нам дан: знаком, принят и
истолкован повседневным восприятием. Откажемся от этого сомнительного
знакомства вместе с тем субъектом что привык обитать в этом сомнительно знакомом мире, говорит Декарт, поступим решительно: отбросим «как безусловно
ложное все, в чем можно вообразить малейший повод к сомнению», и посмотрим,
«не останется ли после этого в моих воззрениях чего-либо уже вполне
несомненного» (1. 268). Итак, «я закрою глаза, заткну уши, отстранюсь от всех своих
чувств, и либо полностью изгоню из моего мышления образы всех телесных вещей,
либо, поскольку этого едва ли можно достичь, буду считать их пустыми и
ложными …» (2.28). Где же искомый «концепт», что он схватывает?
Можно сказать все и сразу. Декарт начинает с сомнения, сомнение и остается
первым – изначальным и начальствующим – началом, начальнее интуиции «ясного и
отчетливого ума», начальнее метода.
Сомнение это начало мысли не как сомневающейся в знаниях, а как самосознающей себя в отличие от знаний.
В сомнении я отворачиваюсь ото всего и сосредоточиваюсь в себе сомневающемся,
отворачивающимся, остаюсь с собой наедине. Здесь, в уединенном себе следует
найти теперь несомненное, то есть то, в чем не сомневается не сомнительная
«ясность и отчетливость» психологического субъекта, а бескомпромиссное сомнение
субъекта, изначально обосновывающего (из какого начала? на каком основании?) .
Что же удивительного, что само сомнение и находится в качестве начала
несомненности.
Мой тезис в том, что здесь, вместе с Декартом мы открываем – и можем продумать
логику этого открытия – метафизический горизонт, в котором так или иначе
складывается самосознание человека модерна во всех измерениях новоевропейской
культуры, – и это горизонт метафизического сомнения, парадоксальный избыток
мыслящего субъекта относительно всего им мыслимого. И если про ego cogitans еще можно неосторожно сказать – я есмь вещь мыслящая, – про ego dubitans – вещь сомневающаяся – сказать трудно. Сколь бы ни был человек модерна вовлечен в свои прогрессивные дела, сколь бы ни был захвачен своим рационализирующем все
могуществом, всегда и везде во всей полноте «физического» бытия присутствует
некое мета-физическое не-бытие, где человек остается один на один со своим
сомнением – единственно достоверным бытием .
Картезианское сомнение, повторю, – акт метафизический, сомнение тут отнюдь не
психологическое (это не «пробабилизм», не «пирронизм», не скептицизм Монтеня),
а онтологическое, иначе говоря, оно не исходит от наличного субъекта, а впервые
производит его. Метафизическое сомнение это работа («трудное бодрствование»,
скажет Декарт), требующая методического само-отстранения ото всего, что было,
есть или становится «жизненным миром» вместе с субъектом этого мира. Более того, это борьба с «искусным и лукавым обманщиком» (deceptor callidum)
Дело обстоит не так, что в результате радикального сомнения (произведенного «раз
в жизни») Декарт находит несомненное начало в познающем (отныне) субъекте (ego
cogitans) или в правилах метода. Несомненное начало не в несомненных,
врожденных или априорных аксиомах, а в том, что априорнее всех априорных
основоположений – в самом методически воспроизводящемся сомнении, отстранении
от мира и возвращении в себя. Субъект сомнения (ego dubitans) это субъектность
субъекта мышления (ego cogitans), его causa, источник его субъектной энергии,
благодаря которой всякая res снова и снова возвращается в cogito.
«…Намерение это , – заключает Декарт первую «Медитацию», –
мучительно и трудно, и какая-то леность нечувствительно вовлекает меня в ход
моей обычной жизни. И подобно рабу, который радуется во сне воображаемой
свободе, а когда начинает подозревать, что его свобода всего лишь сон, боится
пробуждения, потакая своим приятным иллюзиям , чтобы и дальше обманываться, так и я нечувствительно для себя впадаю в свои старые мнения и боюсь пробудиться от этой дремоты из страха, что трудные бдения бессоных ночей (laboriosa vigilia, les veilles laborieuses), которые сменят это спокойствие, не только не добавят сколько-нибудь света познанию истины, но и не будут достаточными для того, чтобы рассеять мрак тех трудностей, которые и так беспокоили меня»
И вот он говорит точнее, чем cogito ergo sum: «…Ex eo, quod dubitem, sequetur me esse из того, что я сомневаюсь, следует, что я есмь» (Медитация III).
Ход мысли Декарта замечает Алькье, ведет к тому, что «…открывается не что иное, как свободный человек, утративший утешение Мира и долженствующий создать себе мир сам, героический и одинокий человек новых времен, чей удел эпоха Декарта продумала лучше, чем любая другая» (Alquie F. La découvrte métaphysique de l`homme chez Descartes. Paris. PUF. 1987, р. 179)
Один ответ к “Запись лекции о романе Кафки “Процесс””
Комментарий Анатолия Ахутина:
Ego dubitans как субъект ego cogitans.
Итак, есть природная способность (ingenium), но ее надо исправить, дать правила,
указать путь и направление. Есть, стало быть, еще один ум, который эти правила
находит и диктует. Природную способность надо просветить светом естественного
(видимо, в каком-то другом смысле) разума.
Но Декарт начинает не с «ясной интуиции внимательного ума», он начинает с
сомнения, исполняемого как сосредоточение в отрешенности. Он начинает не с
метода, а с отрешенности, с чистого листа, где мысль, с первой интуиции
самодостоверности и на каждом последующем шагу сопровождает себя сомнением.
Говоря в отрешенном самосознании – «я есмь вешь мыслящая (еgo sum res
cogitans)» (2.29; МД, 176), – Декарт, разумеется, не имеет в виду некую «вещь»,
обладающую свойством мышления. Вся «вещественность» (субстанциальность,
бытие) этой «вещи» и заключена в мышлении. Более того, начало, источник,
собственная субъектность субъекта мыслящего (то есть утверждающего,
отрицающего, понимающего, знающего о своем незнании…) заключена в этом
средоточии отрешенного и отрешающего сомнения. Именно эта отрешенность, методическое отстранение ото всякой «телесности», в том числе и мысленной телесности res extensa – заключено в понятии «бестелесной субстанции», вся само-бытность которой в «бодрствовании сомнения».
Эпохе картезианского сомнения отстраняет не только обманчивые чувства,
сомнительные учения и недостоверные знания, не только мир ученых умозрений, но
сам мир в том виде, в каком он с самого детства нам дан: знаком, принят и
истолкован повседневным восприятием. Откажемся от этого сомнительного
знакомства вместе с тем субъектом что привык обитать в этом сомнительно знакомом мире, говорит Декарт, поступим решительно: отбросим «как безусловно
ложное все, в чем можно вообразить малейший повод к сомнению», и посмотрим,
«не останется ли после этого в моих воззрениях чего-либо уже вполне
несомненного» (1. 268). Итак, «я закрою глаза, заткну уши, отстранюсь от всех своих
чувств, и либо полностью изгоню из моего мышления образы всех телесных вещей,
либо, поскольку этого едва ли можно достичь, буду считать их пустыми и
ложными …» (2.28). Где же искомый «концепт», что он схватывает?
Можно сказать все и сразу. Декарт начинает с сомнения, сомнение и остается
первым – изначальным и начальствующим – началом, начальнее интуиции «ясного и
отчетливого ума», начальнее метода.
Сомнение это начало мысли не как сомневающейся в знаниях, а как самосознающей себя в отличие от знаний.
В сомнении я отворачиваюсь ото всего и сосредоточиваюсь в себе сомневающемся,
отворачивающимся, остаюсь с собой наедине. Здесь, в уединенном себе следует
найти теперь несомненное, то есть то, в чем не сомневается не сомнительная
«ясность и отчетливость» психологического субъекта, а бескомпромиссное сомнение
субъекта, изначально обосновывающего (из какого начала? на каком основании?) .
Что же удивительного, что само сомнение и находится в качестве начала
несомненности.
Мой тезис в том, что здесь, вместе с Декартом мы открываем – и можем продумать
логику этого открытия – метафизический горизонт, в котором так или иначе
складывается самосознание человека модерна во всех измерениях новоевропейской
культуры, – и это горизонт метафизического сомнения, парадоксальный избыток
мыслящего субъекта относительно всего им мыслимого. И если про ego cogitans еще можно неосторожно сказать – я есмь вещь мыслящая, – про ego dubitans – вещь сомневающаяся – сказать трудно. Сколь бы ни был человек модерна вовлечен в свои прогрессивные дела, сколь бы ни был захвачен своим рационализирующем все
могуществом, всегда и везде во всей полноте «физического» бытия присутствует
некое мета-физическое не-бытие, где человек остается один на один со своим
сомнением – единственно достоверным бытием .
Картезианское сомнение, повторю, – акт метафизический, сомнение тут отнюдь не
психологическое (это не «пробабилизм», не «пирронизм», не скептицизм Монтеня),
а онтологическое, иначе говоря, оно не исходит от наличного субъекта, а впервые
производит его. Метафизическое сомнение это работа («трудное бодрствование»,
скажет Декарт), требующая методического само-отстранения ото всего, что было,
есть или становится «жизненным миром» вместе с субъектом этого мира. Более того, это борьба с «искусным и лукавым обманщиком» (deceptor callidum)
Дело обстоит не так, что в результате радикального сомнения (произведенного «раз
в жизни») Декарт находит несомненное начало в познающем (отныне) субъекте (ego
cogitans) или в правилах метода. Несомненное начало не в несомненных,
врожденных или априорных аксиомах, а в том, что априорнее всех априорных
основоположений – в самом методически воспроизводящемся сомнении, отстранении
от мира и возвращении в себя. Субъект сомнения (ego dubitans) это субъектность
субъекта мышления (ego cogitans), его causa, источник его субъектной энергии,
благодаря которой всякая res снова и снова возвращается в cogito.
«…Намерение это , – заключает Декарт первую «Медитацию», –
мучительно и трудно, и какая-то леность нечувствительно вовлекает меня в ход
моей обычной жизни. И подобно рабу, который радуется во сне воображаемой
свободе, а когда начинает подозревать, что его свобода всего лишь сон, боится
пробуждения, потакая своим приятным иллюзиям , чтобы и дальше обманываться, так и я нечувствительно для себя впадаю в свои старые мнения и боюсь пробудиться от этой дремоты из страха, что трудные бдения бессоных ночей (laboriosa vigilia, les veilles laborieuses), которые сменят это спокойствие, не только не добавят сколько-нибудь света познанию истины, но и не будут достаточными для того, чтобы рассеять мрак тех трудностей, которые и так беспокоили меня»
И вот он говорит точнее, чем cogito ergo sum: «…Ex eo, quod dubitem, sequetur me esse из того, что я сомневаюсь, следует, что я есмь» (Медитация III).
Ход мысли Декарта замечает Алькье, ведет к тому, что «…открывается не что иное, как свободный человек, утративший утешение Мира и долженствующий создать себе мир сам, героический и одинокий человек новых времен, чей удел эпоха Декарта продумала лучше, чем любая другая» (Alquie F. La découvrte métaphysique de l`homme chez Descartes. Paris. PUF. 1987, р. 179)